Николай Николаевич Вильмонт (1901-1986) одна из интереснейших фигур в нашей литературе. Исследователь немецкой и русской литературы, признанный знаток Гёте

и «Темы и вариации», он, надо думать, еще не так-то мечтал об «оригинальности оглаженной и приглушен­ной, внешне не узнанной, скрытой под покровом обще­употребительной и привычной формы», как он говорил и писал позднее. Но стихотворения, отчасти уже отве­чавшие этим требованиям, у него все же встречались и раньше. И он к ним относился с особенной авторской приязнью. Напомню читателям в связи с затронутой темой — пересмотром и переоценкой Пастернаком своих былых произведений, что уже в день моего первого посещения Бориса Леонидовича летом 1920 года он с недовольством отзывался о «сумбурности» книги «Поверх барьеров», вышедшей в начале 1917 года в издательстве «Центри-ф у г а » , — сумбурности, усугубленной множеством до­садных опечаток; и тут же походя назвал два стихотво­рения, которые ему еще продолжают н р а в и т ь с я , — « Стрижи» и «После дождя». Мог бы назвать и другие. Позднее, но еще до напечатания «Сестры моей жизни» и «Тем и вариаций» 1, он сказал мне: — Вчера вечером я закончил беловой экземпляр моей четвертой книги. Сегодня передам его машинистке, чудной женщине, между прочим, и давнему моему другу. Пошлю машинописный в Берлин, все тому же Зиновию Исаевичу 2, который вскорости, бог даст, выпустит в свет «Сестру мою жизнь». Эта книга не так, как та, писавшаяся на одном дыхании летом семнадцатого года. Но мне кажется, если я не самообольщаюсь, что иное в «Темах и вариациях» — «Разрыв», «Болезнь», Пушкинский цикл — не уступает «Сестре». Вчера мне особенно приглянулось «В лесу». Вы знаете эту вещицу? Нет? Так я вам прочту: 1 Книги «Сестра моя жизнь» и «Темы и вариации» были напе­чатан ы — первая в 1922-м, вторая в 1923 году. 2 З. И. Гржебин возглавлял издательство, печатавшее в Москве, Ленинграде и Берлине. Луга мутило жаром лиловатым, В лесу клубился кафедральный мрак. Что оставалось в мире целовать им? Он весь был их, как воск на пальцах мяк. Есть сон т а к о й , — не спишь, а только снится, Что жаждешь сна; что дремлет человек, Которому сквозь сон палит ресницы Два черных солнца, бьющих из-под век. Текли лучи. Текли жуки с отливом, Стекло стрекоз сновало по щекам. Был полон лес мерцаньем кропотливым, Как под щипцами у часовщика. Казалось, он уснул под стук цифири, Меж тем как выше, в терпком янтаре, Испытаннейшие часы в эфире Переставляют, сверив по жаре. Их переводят, сотрясают иглы И сеют тень, и мают, и сверлят Мачтовый мрак, который ввысь воздвигло, В истому дня, на синий циферблат. Казалось, древность счастья облетает, Казалось, лес закатом снов объят. Счастливые часов не наблюдают, Но те, вдвоем, казалось, только спят. — Чудесно! И как необъятно-просто! — восклик­нул я. — Необъятно-просто? Спасибо, К о л я! Вот так-то бы и всегда писать! Прозрачно и «необъятно-просто», как вы так удачно с к а з а л и. Нет, он тогда еще не помышлял о далеко идущем видоизменении своей поэтики; напротив, радовался тому, что характер его поэзии, достаточно четко определив­шийся в его двух более зрелых книгах, получил уже достаточно широкое признание. Правда, подготовляя в 1928 году второе издание «Поверх барьеров», он подверг свои давние стихи основательной правке. Многое им было улучшено. Неловкие слова, строки, строфы заменены более «уместными», «подходящими». Иные стихотворения доведены усердной правкой чуть ли не до желательной неузнаваемости («Вокзал», «Венеция» и многие другие), а некоторые и просто сотворены вторично — «Марбург». Мария Павловна Богословская, женщина умная, превосходный переводчик французской и английской литературы, спросила Пастернака, как ему удается создавать заново стихотворения, уже однажды создан­ные. И тут же получила ответ. «Это может у д а т ь с я , — сказал о н , — если точно помнишь, что ты хотел, но не сумел выразить, а теперь можешь; или ежели тебе было некогда разбираться в том, что происходило тогда с твоей душой. А это означает утрату автобиографической основы пережитого...» Тут он запнулся, но немного погодя добавил: «В таком разе надобно восстановить ее» (т. е. «биографическую их о с н о в у » . — Н. В.). Сказать по правде, я тогда не очень понял ответ Бориса Леонидовича. Вполне естественно, что за правкой стихов двенадцатилетней давности поэту не раз вспоми­нались обстоятельства, их порождавшие, что в отдель­ных случаях отражалось на новом их обличии, особен­но на четвертой по счету редакции стихотворения «Марбург» (три редакции, ей предшествовавшие, были в разное время даже напечатаны). Но знакомство с характером правки Бориса Пастернака — он мне часто ее показывал — меня убеждало, что не поиски «биогра­фической основы» его вдохновляли, а желание довести ранние стихи до качественного уровня «Сестры» и «Тем и вариаций». Он сознательно их оживлял и заземлял более осязательными образами. И эти «блестки реализ­ма» сообщали им большую вразумительность и свое­образную поэтическую прелесть. Надо думать, это-то Пастернак условно называл «восхождением к автобио­графической их основе»? Постараюсь прояснить мною сказанное на частном примере — стихотворении «Зима» из сборника «Близнец в тучах». Там оно производило впечатление неразре­шимой загадки. Во второй его редакции первые две строки почти повторяют соответствующие им строчки в их первозданной невнятице. Но уже третья строка — «По местам, кто не хочет — к сторонке» — переносит нас из заоблачных эмпиреев на землю, в московскую, зимнюю квартиру начала века, где взрослая молодежь затевает играть в хорошо всем знакомую детскую игру — «море волнуется». В первой редакции стихотворения «Зима» мотив игры в «море волнуется» начисто отсутствует. А здесь, во второй, становится главенствующей метафорой, дина­мическим стержнем стихотворения. Воображаемое «как-будтописное» море уподобляется всамделишному, а там и потоку жизни и выбытию из нее — здесь, по ходу игры, постепенному выбытию ее участников, иносказа­тельно же — «нечаянному концу», то есть неизбывной смерти каждого живого существа (так была пояснена эта строчка самим автором). Но эти мимолетные сближения игры с действи­тельностью имели место только здесь, в натопленной старомосковской квартире, да и то лишь в разгорячен­ном сознании поэта. А там, вне игры, за окном, где трещат морозы и «в белом облаке скачет лихач», клу­билась другая жизнь: За стаканчиками купороса i Ничего не бывало и нет. Но выпишем полностью стихотворение «Зима» в его второй редакции: 1 Стаканчики купороса ставились между двумя рамами окна, чтобы стекла не замерзали. Прижимаюсь щекою к воронке Завитой, как улитка, зимы. «По местам, кто не хочет — к сторонке!». Шумы-шорохи, гром кутерьмы. «Значит — в «море волнуется»? В повесть, Завивающуюся жгутом, Где вступают в черед, не готовясь? Значит — в жизнь? Значит, в повесть о том, Как нечаян конец? Об уморе, Смехе, сутолоке, беготне? Значит, вправду волнуется море И стихает, не справясь о дне?» Это раковины ли гуденье? Пересуды ли комнат-тихонь? Со своей ли поссорившись тенью, Громыхает заслонкой огонь? Поднимаются вздохи отдушин И осматриваются — и в плач. Черным храпом карет перекушен, В белом облаке скачет лихач. И невыполотые заносы 1 На оконный ползут парапет. За стаканчиками купороса Ничего не бывало и нет. Стихи читаются легко. Чему немало содействует динамический напор, энергия их перевоплощения. Но о каком-либо переломе, положившем бы конец старому и возвещавшем начало нового поэтического лада, Пастернак, работая в 1928 году над второй редакцией двух ранних его сборников стихов, конечно, еще не думал. Все это началось позднее, уже в тридцатые годы; да и то поначалу скорее в помыслах поэта, чем в его твор- 1 «Невыполотые заносы» — по-старомосковски неразметенные, неразбросанные снежные заносы; также и занесенные снегом окна. ч е с т в е , — «не скоро и эта Москва строилась», на то потребовались долгие годы, вплоть до конца его жизни. Но она уже «строилась». Тому свидетельством такие строки из письма Бориса Леонидовича от 25 декабря 1934 года, обращенного к его отцу: «А я, хоть и поздно, взялся за ум. Ничего из того, что я написал, не суще­ствует. Тот мир прекратился, и этому, новому, мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не понимал. Но по счастью я жив, глаза у меня открыты, и вот я спешно переделываю себя в прозаика диккенсовского толка, а потом, если хватит сил, в поэта — пушкинского. Ты не вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю, чтобы дать тебе понятие о внутренней перемене. Я бы мог сказать то же самое по-другому». То, что Пастернак упомянул в своем письме имя Пушкина, никого не могло удивить, тем более что он и раньше утверждал, «что в настоящее время менее, чем когда-либо, есть основание удаляться от пушкинской эстетики». Более странно, что вместе с тем он «спешно переделывает себя в прозаика диккенсовского толка». Почему именно диккенсовского? Случайно я могу это пояснить: Борис Леонидович как раз тогда заново перечитывал Диккенсову «Повесть о двух городах». Она ему очень нравилась, и он за ужином много о ней говорил. Действие «Повести» английского писателя, как известно, протекает в двух городах — в «мирном» Лондоне и в революционном Париже конца XVIII века. «Вот такой бы роман и написать, но происходящий в наши дни. Пре­восходная тема!» Вот почему и попало в его письмо от 25 декабря имя Диккенса. Неслучайная случайность! 2 В 1983 году вышла книга прозы Бориса Пастернака «Воздушные пути». Ей предпослана вступительная статья академика Д. С. Лихачева «Звездный дождь. Проза Б. Пастернака разных лет». В ней сказано очень верно, что «Лирика Пастернака тоскует по эпосу, как она тоскует по широко понятой действительности». И — ниже, как бы в пояснение: «Пастернака нельзя понять вне его времени, вне революций и войн». «Я стал части­цей своего времени и государства, и его интересы стали м о и м и » , — пишет Пастернак в письме отцу от 25 декабря 1934 года. О « Воздушных путях» — если не брать в расчет ста­тей и размышлений об искусстве, а ограничить себя обсуждением только вещей «беллетристического жан­ра» — можно говорить как о книге, в которой фрагменты представлены не в меньшем количестве, чем закончен­ные произведения. К разряду законченных можно от­нести лишь «Апеллесову черту», «Детство Люверс», рассказ «Воздушные пути», «Повесть» и, конечно же, « Охранную грамоту». Но и здесь не обойдешься без оговорок: «Детство Люверс» — по сути, начало некогда напи­санного романа, но потом забракованного и уничтожен­ного автором — благо он жил тогда в квартире с гол­ландскими печами. Я видел, но не прочитал и строчки этого романа; то есть видел (кажется, в 1931-м или даже в 1932 году) всего лишь внушительную стопку бумаги. Пастернак тут же, не дав мне спросить его, сказал: «Это мой злополучный роман. Жизнеспособны­ми оказались лишь две начальные главы, где Ж е н я Люверс еще только девочка. Вересаеву они понравились. Недаром он их напечатал в своем альманахе «Наши дни». Чем роман кончался? Годами, когда я его п и с а л , — в конце восемнадцатого, но в основном в девятнадцатом году». О том, что он и позднее работал над «Люверс», он мне не говорил. Рассказ «Повесть» — тоже только начало романа, задуманного, но не написанного. Пастернак мне ее прочел в том виде, как она потом была напечатана Полонским в «Новом мире». Продолжать «Повесть», превратить ее в роман он теперь не хотел. Но прочтя ее мне, вкратце рассказал, о чем шла бы речь в предполагав­шемся продолжении. Он думал в нем вернуться к возоб­новившимся отношениям героя «Повести», Сережи, с миссис Арильд. Их новая встреча обрывается отъездом Арильд на родину, в Данию, в 1918 году, или, помнится, в Швецию. И еще он думал предоставить немало страниц младшему Лемоху, мелькнувшему в тексте «Повести» — раз на противоположном тротуаре улицы, которой шел Сережа, и в другой раз на дальнем заводе, где «докторствовал» зять героя, в Сережином разговоре со старшим Лемохом, его братом, человеком самона­деянным и преуспевшим. В «Повести» младший Лемох был ранен и уже поправлялся. В продолжении он снова на фронте и гибнет в последнем, сорвавшемся, наступлении, начатом по почину Керенского. Упомянул Пастернак, но вскользь, и Фардыбасова, матроса с миноносца «Новак», завзятого охотника, сказав о нем: «Тот с головой ушел в революцию». Словом, Пастернак сказал мне очень мало, что вполне естественно. Ведь он решительно отказался от начатого романа, от его фабулы, но не от его темы — отображения революции. Что же касается «Охранной грамоты», то ее едва ли можно отнести к «беллетристическому жанру». Она авто­биографична в ряде глав, но в основном — это книга о времени и об искусстве. О моем восторженном впечатлении от «Детства Лю­верс» я уже говорил в четвертой главе воспоминаний и в ней же упомянул и о письме Пастернака со вло­жением статьи М. А. Кузмина, напечатанной в ленин­градской «Литературной газете». «Интерес повести П а с т е р н а к а , — так писал К у з м и н , — не в детской, пожалуй, психологии, а в огромной волне любви, теплоты и прямодушия и какой-то целомудренной откровенности эмоциональных восприятий автора. За по­следние три-четыре года «Детство Люверс» самая заме­чательная и свежая русская проза. Я нисколько не за-б ы л , — так сказано в статье К у з м и н а , — что за это время выходила «Эпопея» Белого, книги Ремизова и А. Толсто­го». И — в другой статье, того же Михаила Кузмина: « Как это современно по жизненности, как ново и вместе как интересно тут преломляются Гёте и Толстой! И как далека от протокольности при всей своей подробности описательная часть этой повести!» Пастернак был восхищен, более того — осчастливлен тонкой и умной статьей Михаила Кузмина (1875—1936), признавшего «Детство Люверс» прозой, «делающей собы­тие в искусстве». То, что он в своей статье не обинуясь предпочел эту прозу Пастернака его поэзии, Бориса Леонидовича, видимо, не огорчило. Он тосковал тогда по прозе, по эпосу, и статья Кузмина его «окрыляла» (его слово). Надо прямо сказать, что изощренный, точно взвешен­ный стиль «Детства Люверс» не пришелся по вкусу ни широкому читателю, ни давним горячим поклонникам Пастернака, видимо, ждавшим от него более буйной, взвихренной прозы — чего-то от усугубленного Белого на новый лад. Тем сочувственнее отзывались о его повести некото­рые писатели и критики того времени (Ю. Н. Тынянов, К. Г. Локс и др.). Высоко оценил «Детство Люверс» и Максим Горький в предисловии к несостоявшемуся аме­риканскому изданию повести Пастернака (на английском я з ы к е). Это предисловие Горького стало нам известно только в 1963 году, когда оно было напечатано в 70-м то­ме «Литературного наследства». Вот что сказано Горьким в этом предисловии: «...Пастернак, стремясь рассказать себя, взял из реальной жизни полуребенка, девочку Лю­верс, и показывает, как эта девочка «осваивала мир». На мой взгляд, он сделал это очень искусно, даже блестяще, во всяком случае — совершенно оригинально». ...Рассказ «Воздушные пути», давший заглавие всему сборнику, посвящен Михаилу Алексеевичу Кузмину — как бы в благодарность за его хвалебный отзыв. Как принял этот дар Кузмин, я не знаю, но едва ли вполне благосклонно. Остраненность стиля, столь оправданная в «Детстве Люверс», где речь идет о пробуждении сознания девочки-полуребенка, о ее «прорастании» сквозь толщу мира (для нее почти еще дословесного), здесь, в рас­сказе «Воздушные пути», часто звучит несколько наду­манно. Это не значит, конечно, что в рассказе нет счастливых находок, ряда прекрасных страниц, абзацев и отточенных образов. Превосходно рассказаны — уже ставшие явно бесцельными — поиски ребенка, далеко отползшего от задремавшей няньки и похищенного цыганами, мужчи­ной и женщиной. В этих поисках с безнадежным упор­ством участвуют мать ребенка, ее муж, а также возвратив­шийся из учебного кругосветного плавания мичман — друг мужа и некогда ее любовник. Итак, экспозиция рассказа нам досконально известна. Безумные поиски ребенка описаны с избыточной вырази­тельностью. Уже мы знаем, что ни мать, ни отец не чают когда-либо увидеть утраченного сына.

Похожие:

	Вступительная статья и комментарии: Н. Вильмонт Великий национальный поэт пламенный патриот, воспитатель своего народа в духе гуманизма и безграничной веры в лучшее будущее на нашей...		Вступительная статья и комментарии: Н. Вильмонт Великий национальный поэт пламенный патриот, воспитатель своего народа в духе гуманизма и безграничной веры в лучшее будущее на нашей...
	Р. Штайнер Естественно-научные труды Гете Естественнонаучные труды Гете с вводными статьями, пояснительными заметками и комментариями в тексте, изданы Рудольфом Штейнером,...		Ваня (в кучерском армячке). Папаша! Кто строил эту дорогу? Папаша Некрасов Николай Алексеевич великий русский поэт, писатель, публицист, признанный классик мировой литературы. Стихотворения и поэмы...
	Краткое содержание проекта Некрасов Николай Алексеевич великий русский... Современники говорили, что он был «человек мягкий, добрый, независтливый, щедрый, гостеприимный и совершенно простой… человек с настоящею…...		Разработка урока : “ Тема семьи в русской литературе ” Работа Тема семьи – одна из сквозных тем как в мировой, так и в русской литературе. Благодаря ей раскрываются и взаимоотношения поколений,и...
	Николай Александрович Бердяев Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого Николай Бердяев – один из виднейших представителей русской религиозной философии ХХ столетия, но прежде всего – первый в нашей стране...		Николай Александрович Бердяев Истоки и смысл русского коммунизма Николай Бердяев – один из виднейших представителей русской религиозной философии XX столетия, но прежде всего – первый в нашей стране...
	В. А. Сухомлинский Вступительное слово учителя Именно поэтому с образом женщины тесно связана одна из «сквозных тем» в русской литературе – тема дома и семьи. Вот почему так важен...		Естественнонаучные труды Гете с вводными статьями, пояснительными... Естественнонаучные труды Гете с вводными статьями, пояснительными заметками и комментариями в тексте, изданы Рудольфом Штейнером,...