Художник Ю. К. Люкшин Клюев Н. А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н. Н. Скатова, вступительная статья А. И. Михайлова; составление
Скачать 8.12 Mb.
|
У парня в глазницах, как в звездах, Ночное, зеленое пламя. Таков клюевский интернационализм, художественно убедительный, поскольку в нем находит выражение редкостная способность поэта к беспредельно многообразному и масштабному восприятию красоты — сквозь неизменный, однако, «магический кристалл» «избяной Руси», ставшей центром его поэтического мироздания. Поэтом именно ее, отражающей в себе весь мир, считал он себя и возражал тем, кто хотел бы видеть в нем певца только сугубо крестьянской России — без мира: Я не серый и не сирый, Не Маланъин и не Дарьин,— Особливый тонкий барин, В чьем цилиндре, строгом банте Капюшоном веет Данте, А в глазах, где синь метели, Серебрится Марк Аврелий. («Ночь со своднею луной...», 1932) * * * Революционный пафос в поэзии Клюева иссякает довольно быстро. Надежды поэта на то, что «возлюбит грозовый Ленин / Пестрядинный клюевский стих» («Родина, я грешен, грешен...», 1919), не оправдываются, и он теряет всякий интерес к вождю мирового пролетариата, так и не пожелавшему стать крестьянским патриархом, и противопоставляет свои идеалы ленинским: «Мы верим в братьев многоочитых, / А Ленин в железо и красный ум» ("«Мы верим в братьев многоочитых...», 1919). Отчуждение Клюева от революции намечается сразу по нескольким пунктам. И прежде всего по вопросу о религии. Искоренение в народе «религиозного дурмана» становится важнейшей задачей победившего большевизма. В качестве одного из первых мероприятий антирелигиозной программы была не имевшая прецедента практика «разоблачения» мощей святых подвижников, проводившаяся в порядке осторожной, но показательной кампании. С 1918 по 1920 гг. были вскрыты мощи Артемия Веркольского, Авраамия Мученика, князя Глеба, Петра и Февронии Муромских, князя Константина с «чадами его» и их матерью Ириной, Тихона Задонского, князя Владимира, Нила Столбенского, Евфросинии Полоцкой и многих других — более шестидесяти святых в четырнадцати губерниях. В прессе эту кампанию «сверху» подавали с неизменной демагогической ссылкой на «требования трудящихся масс»: «Более тысячелетия прошло с того времени, как совершился в русском народе переворот, закабаливший его под гнет духовный, который преподнесла нашим предкам Византия в лице своих комендантов — священнослужителей <...> Теперь на заре новой жизни русского народа сознательные товарищи-пролетарии громко требуют раскрытия этой тайны, тайны векового обмана. Мы не хотим, чтобы после нас оставалось это зло — мы должны разоблачить его; это — наш долг»39. Саму акцию вскрытия производили со всей ее «разоблачительной» показательностью. Вскрытие мощей Сергия Радонежского (11 апреля 1919 г.) сопровождала киносъемка, при которой на гроб святого и разоблачаемые в ней «тайны» направлялись мощные усилительные лампы («юпитеры»). Обязательным было присутствие (с назидательной целью) крестьян из окрестных деревень. Печать давала своевременную информацию с описанием, не оста 39 Революция и церковь. 1919. № 2. С. 36. навливающимся перед кощунственными подробностями. Так, при вскрытии раки того же Сергия Радонежского сообщалось: «В области лобка пучок рыжих волос без седины. Всюду масса мертвой моли, бабочек, и личинок» 40. Вероятно, под впечатлением этого или подобного факта и вырвется позже у поэта исполненное горечи и боли признание за допущенное своим народом позорное деяние: «Мы расстались с Саровским звоном — / Утолением плача и ран. / Мы новгородскому Никите/ Оголили трухлявый срам...» (Деревня, 1926). Требованиям «трудящихся масс» Клюев, еще пребывавший в рядах ВКП(б), противопоставляет свой очерк «Самоцветная кровь» с уточнением: «Из Золотого Письма Братьям-Коммунистам» (1919). «Мощи» определяются им здесь как некое материальное напоминание («Лапоточное берес-тышко, Клюшка белая, волжаная...») о деяниях и «власти слова» праведника, не побеждаемых гробом. Память же о нем нужна как основа духовно-нравственных заветов народной жизни. Поэтому посягательство на эту память Клюев называет в «Письме» «хулой на Духа жизни». В «Письме» Клюев развивал также мысль о том, что недопустимо ниспровергать и разрушать, как это делают «братья-коммунисты», народные понятия о вере и красоте, пронесенные через страшные исторические испытания: «Направляя жало пулемета на жар-птицу, объявляя ее подлежащей уничтожению, следует призадуматься над отысканием пути к созданию такого искусства, которое могло бы утолить художественный голод дремучей, черносошной России»41. Неприемлем для Клюева и жесткий курс большевиков на всемерную индустриализацию России, сопровождаемую целенаправленным разрушением веками складывавшейся крестьянской цивилизации. Железо становится теперь едва ли не доминирующим в его поэзии символом зла. Осознавая обреченность «избяной» России, он тем не менее вовсе не намерен 40 Там же. № 6/8. С. 59. 41 Клюев Н. Самоцветная кровь // Записки Передвижного Общедо ступного театра. 1919. № 22—23. С. 3-4. уступать чудовищам внедряемой в жизнь машинизации светлые и чистые родники своего «берестяного рая». Теперь уже с апологетами «железа» в поэзии у него нет примирения, он отвергает их «чугунное искусство». «Паровому котлу нечего сказать на языке искусства и религии. Его глубины могут с успехом исчерпать такие поэты как Бердников или Арский. Мы же помолчим до времени»41, — записывает высказывание поэта его друг Н. И. Архипов 20 июня 1923 г. В 1918 г. Клюев полемически откликается стихотворением «Железо» на «Песнь о железе» (1917) пролеткультовского поэта М. Герасимова, с ее вполне пародийно звучащими строками: «В железе есть чистость, / Призывность, лучистость / Мимозово-нежных ресниц...» Этому легкомысленно вальсирующему амфибрахическому заимствованному у Бальмонта стиху Клюев противопоставляет тяжеловесный ход своего мрачновато-замедленного анапеста, несущего не хвалу, а проклятие «безголовым владыкам» железного мира, Что на зори плетут власяничный башлык, Плащаницу уныния, скуки покров, Невод тусклых дождей и весну без цветов. Позже в слове, произнесенном на литературном вечере в Ленинграде 1 октября 1927 г., Клюев страстно выскажется в защиту «берестяного Сирина Скифии», насмерть сейчас «простуженного» от «железного сквозняка, который вот уже третье столетие дует из пресловутого окна, прорубленного в Европу»43. Но «не железом, а красотой купится русская радость» — такую надпись сделал поэт через год Пана-иту Истрати на книге стихов «Изба и поле» (1928). В 1920-е годы другом поэта Н. И. Архиповым были записаны следующие его слова о «железе»: «Только в союзе с землей благословенное любовью железо перестанет быть демоном, становясь слугой и страдающим братом человека... Истинная культура — это жертвенник из земли. Колосья и гроздь винограда — жертва Авеля за освобождение мира от власти железа»4А. 42 Рукописный отдел ИРЛИ. Р. 1. Оп. 12. № 681. Л. 95 об. 43 Там же. Л. 147 об. 44 Там же. Л. 35 об. Однако протест Клюева и других новокрестьянских поэтов против «железа» прозвучал трагически одиноко. Правоверной советской литературой, принявшей идеалы «пролетарской революции», а вместе с ними рационализм и машинизацию, оно, как раз наоборот, выдвигалось как самый положительный символ борьбы со старой Россией, символ конструктивной эпохи. Это прежде всего подобные М. Герасимову поэты Пролеткульта, давшие повод теоретику литературы В. Фриче назвать их продукцию «поэзией железной расы». Действительно, «железный» эпитет здесь превалировал: «железные пеленки», «железные руки», сады «железа», «железный храм». От поэтов Пролеткульта с тою же патетикой и еще большим усилением (через связанный с именем вождя синоним) он переходит к комсомольским поэтам: «Мы Октября стальные дети», «поэт из стали» (А. Безыменский), «Русь — стальная зазнобушка», «железный гармонист» (И. Доронин), «стальное поколенье» (М. Светлов). Особенно старались писатели этой ориентации включить столь значительный символ эпохи в заглавия своих произведений: «Мы растем из железа» (стихотворение в прозе А. Гастева, 1918), «Железные цветы», «Железное цветенье» (сборники стихотворений М. Герасимова, 1919 и 1923 гг.), «Стальной соловей» (сборник стихотворений Н. Асеева, 1922), «Железный поток» (роман А. Серафимовича, 1924), «Как закалялась сталь» (роман Н. Островского, 1934). Крайнюю гипертрофию этого понятия-образа в стандартизированном сознании своего времени Клюев имел все основания назвать «железной грыжей». И не случайно поэтому свой очередной сборник стихов «Львиный хлеб» (1922), в котором находил отражение существенный переход в мировоззрении поэта от иллюзии 1917—1918 гг. к трагическим мотивам поэзии 1920-х гг., он завершал стихотворением, свидетельствующим о победе «безголовых карлов» железа над «серебристой слезкой» одуванчика и тишиной «василькового утра»: Поле, усеянное костями, Черепами с беззубой зевотой, И над ними гремящий маховиками Безымянный и безликий кто-то. («Поле, усеянное костями...», 1920) Это не что иное, как апокалипсическая картина конца мира, где поэт видит себя кружащейся над страшным полем «душой-вороном», узнающей «чужих и милых скелеты», «демонов с дрекольем», «в железных тучах», и «серные кареты», отправляющие в ад грешников. Как это, увы, теперь уже знакомо и понятно человеку конца XX века, пережившему фашистские душегубки («серные кареты»), воздушные бомбардировки, кислотные дожди, трагедию Чернобыля. Выступая против чреватой такими «благами» современности, Клюев не рассчитывает на взаимопонимание со своей эпохой. Полемика в «Львином хлебе» с поэтами-урбанистами (Маяковским и пролеткультовцами) чередуется с мрачными картинами гибели России и самого поэта («По мне Пролеткульт не заплачет...», 1919; «Меня хоронят, хоронят...», 1921). В сентябре 1922 г. «Правда» (№ 224) печатает статью Л. Троцкого о Клюеве в числе статей под общим названием «Внеоктябрьская литература», в которой автор, отдав должное «крупной» индивидуальности поэта, «пессимистически» обобщал: «Духовная замкнутость и эстетическая самобытность деревни <...> явно на ущербе. На ущербе как будто и Клюев»45. В этом же году в рецензии Н. Павлович (под псевдонимом Михаил Павлов) на только что вышедшую отдельной книгой поэму Клюева «Четвертый Рим» впервые появляется и слово «криминальной» характеристики Клюева, которая на долгие годы становится для официальной критики основополагающей: «За песни его об этой темной лесной стихии мы должны быть Клюеву благодарны — врага нужно знать и смотреть ему прямо в лицо» 46. С целью разоблачить мистицизм «пахотной идеологии» поэта выходит в 1924 г. написанная в духе жесткого социального заказа книга В. Князева «Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)». Заранее знавший о работе над нею Клюев в письме к Есенину 28 января 1922 г. по этому поводу пишет: «...порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». 45 Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 62. 46 См.: Книга и революция. 1922. № 4. С. 48-49. Между ними к тому времени обозначился существенный разрыв, обусловленный отходом Есенина от идеалов клюев-ской Святой Руси и его неприемлемым для Клюева имажинизмом, но даже и теперь все еще старший поэт вновь повторяет в письме к младшему прежние слова о своей радости быть его предшественником: «И так сладостно знать мне, бедному, не приласканному никем, за свое русское в песнях твоих». И теперь все еще Есенин видится Клюеву в образе национального мессии. И более того, в соответствии с представлением об образе Христа, предрекает он ему судьбу искупительной жертвы не только за русскую поэзию, но и за саму Россию. Эти исполненные загадочно-сакраментального смысла слова звучат сейчас для нас едва ли не сбывшимся пророчеством в связи с неразгаданной тайной гибели Есенина и его посмертной судьбой для России: «Семь покрывал выткала Матерь-Жизнь для тебя, чтобы ты был не показным, а заветным. Камень драгоценный — душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа, змеиный калым за Невесту-песню. Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обреченный на заклание за Россию, за Ерусалим, сошедший с неба. Молюсь лику твоему невещественному <...> Радуйся, возлюбленный, красоте свой, радуйся, обретший жемчужину родимого слова, радуйся закланию своему за мать ковригу» 41. В 1923 г. Клюев переезжает из Вытегры в Петроград. Здесь для него наступает некоторая передышка перед последующим путем на Голгофу. Печатают его уже мало, и большей частью приходится писать без всякой надежды на публикацию, а также размышлять о собственном и чужом творчестве в беседах с другом Николаем Ильичом Архиповым, записывавшим все сказанное в особую тетрадь, начатую еще в Вытегре, хранящуюся ныне в Рукописном отделе Пушкинского Дома. Он неспроста высказывается о своих «трудах» «на русских путях» как о «песнях, где каждое слово оправдано опытом...» («Из записей 1919 года»). «Опыт» же земного пути человека, по Клюеву, как вообще по мировоззрению рас 47 Вопросы литературы. 1988. № 2. С. 278, 277, 276, 280. кольников и разных мистических сект, печален и горек. Это Клюев втайне осознавал и как инициированный (через хлыстовское учение о сораспятии с Христом) в «план Бога», и как «посвященный от народа», то есть от крестьянства с его трагической судьбой, и как, наконец, вообще рожденный «от семени Адама», которому уже заранее предрешался скорбный путь. Исходя из этого, осознает Клюев трудной и собственную творческую работу. В поисках поэтической аналогии ей он останавливается на весьма убедительной метафоре: «У меня не лира какая-нибудь и не свирель, как у других поэтов, а жернова, да и то тысячепудовые. Напружишь себя, так что кости затрещат, — двинешь эти жернова малость. Пока в движении камень, есть и помол — стихи; приотдал малость — и остановятся жернова, замолчат на год, на два, а то и больше. Тяжек труд мельника}.» Разумеется, такая тяжесть не имеет ничего общего с потугами выдать нечто из псевдотворческих глубин. Наоборот, эту тяжесть поэт осознает как груз нерастраченных поэтических сокровищ: «Чувствую, что я, как баржа пшеницей, нагружен народным словесным бисером. И тяжело мне подчас, распирает певчий груз мои обочины, и плыву я, как баржа по русскому Евфрату — Волге в море Хвалынское, в персидское царство, в бирюзовый камень. Судьба моя — стать столпом в храме Бога моего и уже не выйти из него, пока не исполнится все». «Уж слишком тяжел стихотворный крест»,— признается он в другой записи. С нелегким трудом поэзии Клюев в известной степени сопрягает и трудность ее восприятия,— точнее говоря, от читателя его стихов требуется определенное понимание того глубинного бытия духа, из которого исходил сам поэт: «Чтобы полюбить и наслаждаться моими стихами, надо войти в природу русского слова, в его стихию...» Начальный стих Евангелия от Иоанна с его апологией Бога-Слова являлся для Клюева неизменной путеводной звездой. «Прядильня слова человеческого» (если только это не лживое «бумажное» слово человеческого суемудрия) всегда находится для него на «мудром небе», в пределах Божественной Софии. Нещадно трудясь для постижения именно такого слова, поэт решительно отвергал слова слабые и фальшивые, недостойные божественной сущности, слова без глубины: «Н. Тихонов довольствуется одним зерном, а само словесное дерево для него не существует. Да он и не подозревает вечного бытия слова». Сохранилось высказывание Клюева об особого рода пытке— пытке фальшивым словом, посягающим на изображение божественной гармонии мира: «Разные есть муки: от цвета, от звука, от форм, синий загнивший ноготь, смрадная тряпица на больной человеческой шее — это мука верхняя. Из внутренних же болей есть боль от слова, от тряпичного человеческого слова, пролитого шрифтом на бумагу. Часто я испытываю такую подкожную боль, когда читаю прозу, вроде: "Когда зашло солнце, то вода в реке стала черной, как аспидная доска, камыши сделались жесткими, серыми и большими, и ближе пододвинул лес свои сучья, похожие на лохматые лапы..." (Сергеев-Ценский). Перекось и ложь образо-созвучий в этих строках гасят вечерний свет, какой он есть в природе, и порождают в читателе лишь черный каменный привкус, тяжесть и холод, вероятнее всего, аспидного пресс-папье, а не окунью дрему поречного русского вечера». |
Похожие:
 | Я71 Безмолвное эхо: стихотворения и поэма [Текст]. / Насрудин Ярычев; составление и вступительная статья д-ра филол наук, проф. С.... |  | Ш 72 Сочинения. В 2-х т. Т. Повести и рассказы/Вступ статья, сост., подгот текста и коммент. О. Михайлова. М.: Худож лит., 1989.... |
| Есенин, С. О русь, взмахни крылами: Стихотворения, поэмы / С. Есенин. М. Альпари, 1995. 653с | | Погодой год припоминается” состав и вступительная статья Б. Ховратовича. Красноярск. Книжное издательство, 1992 205 с |
| Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы (основное собрание) Этот файл часть электронного собрания сочинений И. Бродского | | У истоков стоит провозвестник восточного Предвозрождения,"Адам поэтов" Рудаки. Вот один из характерных фрагментов его творчества |
| Великий национальный поэт пламенный патриот, воспитатель своего народа в духе гуманизма и безграничной веры в лучшее будущее на нашей... | | Великий национальный поэт пламенный патриот, воспитатель своего народа в духе гуманизма и безграничной веры в лучшее будущее на нашей... |
| Стихи 1,1-18. Вступительная речь двенадцати учеников, Иисуса Христа, бывших с Ним от начала | | Дизайн книги А. Пшпенко Составление, перевод, предисловие и комментарии А. К. Шапошникова Поэтические переводы И. Евсы |